Вообще-то Григорий заметил на пыльном полу следы сапог, поскольку Еремей был косолапый, то и следы оставлял особенные. Бадубайка и Томас забоялись:
— А если он на нас холопов напустит?
— Пищали возьмите да сабли, разве вы не воины?
Дом, отстроенный Еремеем в Нижнем посаде, был куда больше сгоревшего на Уржатке. И окружен был таким тыном, что перелезть трудно. Еремей напустил на посланцев Григория собак, а обещал отвязать еще и медведя. В посаде медведей держали многие, надо было только заказать кузнецу ошейник-нагрудник да особенную толстую цепь.
Томас и Бадубайка вернулись ни с чем, если не считать того, что у Бадубайки кровила укушенная собакой рука.
— Вам ходить войной на мух, да и то поражение потерпите! — выругал их Григорий. Велел сходить на Уржатку и принести ему его особенно меткую пищаль да тыквенную баклагу с вином. Когда они вернулись, Григорий дал каждому по полному ковшу вина, да и сам выпил. Всем стало весело. Пошли к дому Еремея втроем.
— Деньги — склока, а и без них плохо, эх, Ерема, у людей и грош скачет, а у нас и рубль плачет. Ты мой дом разорил, так гони сто ефимков! А нет, то я войско отважное привел, твою крепость воевать буду!
Еремей, воодушевленный недавней победой над Бадубайкой и Томасом, прокричал в ответ:
— Уходи, будет хуже!
— Подсадите, — попросил спутников Григорий. Они подняли его на тын, Григорий, почти не целясь, жахнул из рушницы по Еремею, хотел попасть в коленку, но вышло хуже: попал он Еремею в интересное место, промеж ног.
Диким голосом заорал целовальник. Выскочила Анфиса. Увидев, в которое место ранен ее супруг, завопила еще громче Еремея. Кинулась освобождать медвежью цепь. В этот момент Григорий спрыгнул в ограду:
— Ага! Вон и моя лестница винтовая под навесом лежит, разломана!
А негодница Анфиса отомкнула цепь, и медведь, встав на задние лапы, пошел к Григорию. Отскочив к забору, Плещеев крикнул:
— Рушницу подайте заряженную!
Но Бадубайки и Томаса уже и след простыл, они решили, что медведю ничего не стоит и через тын перемахнуть, тогда им — несдобровать.
Григорий остался один на один с медведем, в руках была незаряженная рушница. Злобные глазки медведя смотрели туманно.
— Вот я тебя, басурманишку! — вскричал Григорий, ухватив рушницу за ствол, действуя ею, как дубиной. Медведь ухватил рушницу зубами, выдернул из рук Григория, грыз.
— Эх, мать честная! — Григорий размахнулся и что было сил стукнул Мишку в лоб. Тот рявкнул и сел. Этого хватило Григорию, чтобы успеть схватить стоявшие под навесом вилы. Медведь вновь кинулся на него, но напоролся на острие, захрипел и стал валиться на бок.
— Наша взяла! — весело сказал Плещеев. — Фиска, вынесла бы бражки испить после трудов праведных…
— Душегуб, мы на правеж потянем, узнаешь Безухих…
— Я вас могу и безносыми сделать! — крикнул он на прощание.
Несколько дней в своем доме на Уржатке Григорий предавался пьяному загулу по случаю победы над Еремеевым медведем. Гости на все голоса расхваливали гостеприимного хозяина, а кончилось все, как это нередко в таких случаях бывает, всеобщей потасовкой.
Очнувшись с головной болью, Григорий с изумлением узнал, что одному боярскому сыну кто-то выткнул глаз, а другому кто-то откусил кончик носа. Кто именно это сделал и зачем — выяснить не удалось.
Устинья почему-то не приехала из слободы, хотя уже пора ей было быть здесь. А тут еще пришли казаки звать его к дьяку Патрикееву.
— Да пошел он!.. — попробовал отнекиваться Григорий.
— Очень просит! — хитро щурясь, повторяли казаки.
Опохмелялся Григорий обычно полной ендовой хлебного вина, закусывал рукавом. Выпил, крякнул, вышел во двор, велел седлать.
Через минут двадцать был он уже на горе в съезжей. Зашел к Борису Патрикееву в комнату, где были его судебные писцы-крючкотворы и где сам Патрикеев, томный, как барышня, ехидный и весь змееподобный, допрашивал обычно всяких бедолаг.
Неожиданно в сидевшей на лавке с опущенной головой женке Григорий узнал Устинью.
— Ты зачем здесь?
Патрикеев вскинулся:
— Молчи, Устинья. И ты, Плещеев, молчи, здесь — я спрашиваю, а другие отвечают.
— Фу ты, ну ты, ножки гнуты! — воскликнул Григорий, глядя явно на ноги дьяка, которые были кривоваты.
Патрикеев вскипел, но кричать не стал, сказав ровным голосом:
— Пишите, допрашиваются очи в очи крестьянка Устинья Тельнова да ссыльный Григорий Плещеев… Скажи, Устинья, верно ли, что дала своему мужу Семену сулемы в вине да в ухе?
Устинья чуть слышно сказала:
— Да.
— А кто тебе насоветовал, кто сулему дал?
— Сама.
— Что — сама? Где ты, у кого сулему взяла?
— Купила у незнакомого человека на торге.
— Ну, так поклянись, что это так, да перекрестись при этом на святую икону.
Устинья молчала, плечи ее тряслись. Григорий сказал:
— Дьяк! Кончай ты свои петли вить. А то знаешь, терпит брага долго, а пойдет через край — не уймешь!
— Ах ты, вор!
— Ты не очень-то дьяк! Слыхал, кем стал Левонтий Плещеев, али нет? Чужие немощи тебя, дьяк, не исцелят. А в кривом глазу и прямое криво. Я дал ей сулемы. Муж ее дохляк был, травку колмацкую вдыхал.
— Не ты ли его научил?
— Не я, он сам научился.
— Твои дела нам, Григорий Плещеев, известны, тебя мы посадим в тюрьму. А потом ты на все вопросы ответишь. Отведите его! — обратился Патрикеев к казакам.
Григорий хотел сопротивляться, потом одумался, все равно скрутят, набежит их много, еще сопатку набьют. Эх, жаль, саблю и кинжалы на сей раз не захватил, никогда ведь с ними не расставался.
Казаки отвели его к тюремной избе, по дороге сообщили, что у дьяка имеется жалоба градских людей, которую подписали человек двадцать. Жалуются на Григория и дети боярские, и казаки, и крестьяне, и целовальник один.
Тюремная изба была обнесена прочным тыном, ворота на цепях, внутри и снаружи охрана.
— Эге, отгулял, голубчик! — сказали охранники. Один из них сопроводил его по двору к дверям, отпер их, толкнул Григория в спину:
— Иди в свой дворец.
Григорий шагнул в темноту, в духоту, в зловоние. Как он ни моргал, ничего разглядеть сразу не мог. Густой бас сказал:
— А ну, гони влазное, не то худо будет.
— Влазное? — переспросил Григорий, примеряясь. — Счас! — Он размахнулся и стукнул обладателя баса и понял, что хорошо попал. Мягко поддалось у него под рукой, кабы не выбил зубы все кому-то.
Тотчас на него посыпались удары. Ничего в руке не было, и ничего не видел, сорвал с шеи массивный серебряный крест и принялся колотить всех, кто подворачивался. Понимал, что от первой встречи многое зависит.
